фиалок нет

Удобрение.

Я имела счастье быть крестницей. Моя крестная мать была лучшей подругой моей бабушки. Она нашла ее, мою незадачливую прелесть, совсем заплутавшую в жизненном лесу, в московской, провонявшей щами, коммуналке и не дала сгинуть в пасти уже раззявивщего ненасытную глотку города. Она устроила ее в отдел кадров птицефермы и научила подворовывать. Тьфу, тьфу, тьфу - тихонько и стыдливо скрасть полкилишка куриных попочек, ножек, ручек и шеек, ну это ведь не очень большой грех.... Хотя нет. Ножек не было. Этот деликатес ели не мы.
Я хорошо помню, как на кухне пыхтела кастрюля, набитая толстыми пупырястыми шеями, которые выглядывали наружу, и грустно, по лебединому, пытались свеситься вниз в прощальном поклоне.
Шеи были противными и жирно шершавили во рту! А вот крылышки я любила...
До сих пор у нас с мамой есть любимые местечки на куриных фигурах - мама любит жопку, а я ручки (так я называла их в детстве).
А еще мама говорит, что благодаря этим жопкам с ручками, мы тогда могли платить за кооператив на окраине расстраивающейся Москвы. Мы были счастливы в этом раю, после тесной коммунальной квартиры. И пусть до ближайшего трамвая, который делал круг около кожгалантерейной фабрики, я топала по жидкой грязи минут пятнадцать, в окружении веселых лягушат, звонко квакающих и прыгающих мне на резиновые сапоги, а вдоль трамвайных путей гуляла улыбающаяся корова с томным взглядом. И пусть вокруг нашей новостройки шумел лес, почти у дома цвел желтый, звездчатый гусиный лук и фиолетовая радостная хохлатка. Зато среди замерзших зимой луж на глинистом пустыре, можно было найти и освоить замечательный каток и плыть, как Одиллия и Одетта, в лучах юпитеров светящихся окон. Можно было запускать кораблики в лесной ручеек и пить березовый сок, аккуратно заклеивая потом ранки пластилином. А еще долго стоять, прижавшись ухом к толстому стволу и слушать, как шепчутся ветки.
И еще у меня была собственная комната с диваном и торшером, сделанным из алюминиевых трубок на папином заводе.
Но это все так, введение в тему...
Крестную мою звали Евдошка. Она была худой, жилистой и очень сильной. Жизнь трепала ее, как Тузик грелку, но не сумела выбить наивную детскость из любопытной души и абсолютную доброту из сердца.
Евдошка помогала всем! Она умудрялась работать сразу местах, этак в пяти, выращивала сад под окнами своей многоэтажной башни, вязала ажурные пуховые платки, продавая их на маленьком загородном рынке и, параллельно, одаривая всех желающих, вышивала нереальные картины на детской одежке для знакомых и незнакомых малышат. В ее квартире плыл нежный аромат роз и лилий, которые всегда, почему-то цвели , а в солнечные дни, на стенах сиял ядреный отсвет закатанных помидоров, сквозь оранжево-янтарную мякоть которых легко пробивался солнечный луч.
Я обожала Евдошку. Самым большим праздником для меня было, когда она, уже постаревшая, приезжала к нам на недельку пожить. С изумлением глядя, как она за обедом, съев борщ, пяток котлет с тазиком серых трубчатых макарон, через резиновое нутро, которых можно было свистнуть, пьет чай с привезенным собственным вареньем из цукатно-вязких, ароматных до одури, груш, и откусывает мягкие куски от целого огромного батона, я ждала... После обеда она брала книгу, практически всегда одну и ту же - "Локис" Мериме, и долго ее читала... Потом откладывала в сторону и просила меня: "Чет я плохо понимаю, расскажи". И я, дождавшись своего звездного часа, усаживалась около сврнувшейся клубком крестной, и с завываниями и ужасными вращениями глаз, часа полтора пугала бедную женщину. Это повторялось два-три раза в год, но каждый раз, в детских, наивных глазах плескался неподдельный ужас.
Евдошка растила дочь... Я подозреваю, что она ее не рожала. Я думаю, что ей спустили этого ангельского младенца, закутанного в кружевные облака, и уложенного в перламутровую колыбель, на лианах, свитых их флердоранжа, откуда то сверху. Испуганно взяв небесное создание в свои заскорузлые от работы лапы, Евдошка стала медведицей. Или тигрицей... Кто там их звериных баб самые отчаяные матери?

Рассказывать, как она ее растила, я не буду, да я и не знаю этого точно. Знаю только результат. Результатом оказалась абсолютно странная, красивая, тонкая, нежная, рафинированная до белой кости, женщина с длинными пушистыми косами. Она ничего не умела делать сама, даже трусы ей стирала мать, знала пять или шесть языков, увлекалась классической музыкой и старинными украшениями, которые были у нее сложены в сундук из настоящего серебра. В комнате, где жила эта фея, всегда пахло духами и туманами, цвели экзотические цветы, диваны и кресла застилали арабские покрывала и плыла эротическая нега востока. Меня она любила и называла "инфанта"...
Помимо сундука, женщина имела мужа. Муж был приходящий и свободный художник. Чего - то он там писал, где- то выставлялся, но это не важно. Но струны его творческой души, как и положено, были натянуты до звона. Первой струной была непризнанность. Он творил на своих полотнах только весну, но весна в его исполнении людей не трогала и денег не приносила. Поэтому весна отдавалась в дар всем, кто не успевал увернуться, и у мамы в комнате до сих пор висит гордая картина "Март", с которой струятся мутные ручьи.
Вторая струна - презрение к пошлым деньгам. Эта струна, впрочем, не мешала ему брать деньги, как у жены, так и у тещи, небрежно скомкав их и рассовав по карманам нечистых штанов. Третья струна - здоровье. Теория о сохранении здоровья была самобытной. Она не позволяла ему прилично одеваться и поэтому он везде и всегда ходил в растянутых трениках, стоптанных ботах, тряся немытой головой. Также теория почему-то отрицала процесс мытья окон и он дико орал, застукав Евдошку за этим преступлением. Но зато она не мешала ему в огромных количествах потреблять тещины огурцы, если она не успевала их вовремя спрятать . При этом хруст стоял такой, что казалось, что он жрет их прямо с банкой.
Крестную он не видел в упор. Но если вдруг сталкивался на бескрайних просторах лоджии, то называл исключительно по фамилии. Если был зол, то просто "она".
Евдошка жила в маленькой комнате, так называемой спальне. Есть такие квартиры -двушки, в которых длинная лоджия проходит вдоль спальни и гостиной, не захватывая кухню. На лоджию в них единственный выход - из гостиной. Ну, а из спальни на лоджию - только окно. И чтоб не мешать жить нежной царице своей души, Евдошка лазила на лоджию через окно. На лоджии в основном проходила ее неугомонная жизнь, там росла петрушка, вихрился задорный укроп, искрились помидоры, ежились пупырчатые остренькие огурчики в банках и хранились лопаты и ведра с торфом.

И ВДРУГ! Крестная решила развести кур...Что бабахнуло в эту любознательную голову, для меня загадка. Я не думаю, что голод заставил ее совершить этот подвиг. Тут было все сложнее. Потрясающее чудо превращения желтых лапчатых мохнушек с остренькими глазками в гордую птицу - курицу, загадочная округлость теплого яйца, появляющегося ниоткуда, и дающее бесплатную, ароматную яичницу, ласковый пух из которого, если поднапрячься, можно было сваять подушку ... И теплые экскременты! Вот это последнее, сдается мне, и было главной целью...

Маленьких, желтеньких, когтистых птичек, в количестве пяти, поселили в укромном теплом углу Евдошкиной спальни. Забота о зверушках была сказочная. Правильные корма, теплое яичко, раздолбанное в труху, и свежая, по три раза меняющаяся водичка. И травка, специально выращенная из самых вкусных, отборных семян. И так, может знаете - ти, ти, ти, ти... ногтем по тарелочке, чтоб клевали. И поцелуи в клювик. И выкармливание капризуль изо рта.
Надо сказать, что одновременно крестная познакомилась с моей свекровью и озадачилась выращиванием чудо-помидоров на нашей даче. И окно - лаз на лоджию был закрыт рассадой. Хода через окно не было.
Окутанные, теплым облаком нежной любви, куры росли быстро. Не зря же они выкармливались по всем правилам куроводческого исскусства. Соответственно, они так же ударно производили ценный продукт. Нет, нет, не яйца. Яйца были побочным и необязательным эффектом процесса. Они производили Помет!
Евдошка охотилась за пометом ревностно и тщательно, высушивая под вентилятором и любовно складывая в пакетики. Пакетики множились, помидорные перспективы увеличивались, как на дрожжах.

Для производства качественного дерьма должен быть хороший аппетит. Поэтому Куриным девочкам надо было гулять на свежем воздухе. Доступный воздух находился только на лоджии.
Когда я приехала к ним, картина была плачевная. По квартире плыл теплый и утробный дух куриного не досушенного помета. Дверь в святилище, где жила фея,была открыта настежь. Пух и перья местами украшали ковры, кое - где было прилично ляпнуто.
Полуобморочная герцогиня полулежала на диване, держа в руках надушенный платок.
Взглядом заставив меня сесть, жалобно простонала:
- Представляешь, инфанта, они каждые день летят мимо меня на балкон... Каждый день, каждый божий день. Туда и обратно. Летят и летят. И крыльями так хлопают - пфук, пфук, пфук. Инфанта, я умираю...
- Ну не может быть, вам кажется! Не умеют куры летать!
- Но они летят. ОНИ ЛЕТЯТ!! ОНИ ВСЕГДА ЛЕТЯТ! И ВОНЯЮТ!!!
И вдруг, в подтверждение этих слов, огромная белая птица пронеслась над полом, почти не задевая его лапами, дико хлопая крыльями и что-то крича!! КУДАХ, орало чудовище, КУДАХ ТАХ ТАХ. Сыпались снежные пушинки, летели перья, брызгало дерьмо. Фея закрыла лицо платком.
Я долго хохотала, почти всю дорогу, тихонько хрюкая в воротник пальто, чтобы никто не заметил. Домой я притащила десяток свежайших яиц и море впечатлений. Рассказала дома, муж и дочка держались за животики. И только моя хитренькая свекровь затаилась. Она была заядлой дачницей...

За наше неосмотрительное поведение пришла расплата. Не сразу...

Куры оказались побежденными в борьбе любовной конкуренции с дочерью Евдошки. Слабая мать не выдержала ангельски хрустальных слез дочери, резко пошатнувших ее слабое здоровье. Правда, определенный вклад в судьбу белых птиц внес и художник, писавший весну. Куры, перья, помет и весенний полет творческой фантазии оказались вещами несовместимыми. Тем более, что он постоянно вляпывался в г-но.

«Ты должна сказать ей, что пока здесь есть куры, здесь не будет меня", брюзгливым голосом пробурчал Мастер.

Фея не могла жить без любви и весны, и сделалась, как без чувств. Вопрос был решен, куриный мир рухнул.

И Куры умерли. Мне кажется, что сами. От краха любви и подлого предательства.

И вот тут пришла дачная пора. Отцвели яблони, заколосилась редиска, вылез лохматый укроп, тюльпаны с тихими, но плотными хлопками роняли разноцветные лодочки лепестков. Грустно поникла и потеряла аромат романтичная сирень, горько и чуть по- кладбищенски запахла расцветающая калина. Ушли холода, вызванные вредной черемухой.
Настала пора помидоров! Эта вечнозеленая культура была любовью моей свекрови, ну и крестной, соответственно тоже.
До их встречи, помидоры у моей свекрови имели странный жизненный цикл. Всю зиму у нас изо рта, еле успевающего сделать последний втягивающий всхлюп, выдирались полуопустевшие баночки из- под йогуртов и творожков. В феврале плотный слой из, наполненных землей, емкостей устилал квартиру. К Июню, непроходимый помидорный лес закрывал солнце и начинал вывозиться на дачу, партиями, на электричке, так как машины у нас не было. Я ненавидела это дело лютой ненавистью, но была абсолютно бессильна. К осени, на огромной зеленой массе вырастало десяток помидорок, размером с редиску. Свекровь прятала их зелеными в валенки и забывала до весны.
Наличие должного количества куриного дерьма вселило оптимизм в головы неугомонных бабок. Перспективы выращивания на таком золоте плодов-гигантов, бычьих сердец и оранжевых солнц были реальными и ощутимыми. Надо было только завезти на дачу дерьма,

Отгадайте с трех раз, на кого пал жребий?

Именно! Отказать двум спевшимся огородницам мы с мужем не смогли. Это значило разрушить светлую помидорную мечту, ведь вся надежда была только на удобрение. Нет, вот так — УДОБРЕНИЕ, собранное, выпестованное и подготовленное к агрономическим подвигам, которые должны были превратить маленький, болотистый подмосковный участок в оазис, забитый до отказа вожделенными овощами.

Мы взяли две сумки — тележки и поехали к Евдошке. Бабка загрузила го … на по самое некуда, утоптала его поплотнее и перекрестила нас в путь.

... Сумки оказались неподъемными... Мы нечеловеческими усилиями вперли их в автобус и благополучно доехали до платформы. Всю дорогу в них что то подозрительно булькало и шевелилось, но мы не обращали внимания.

Надо сказать, я тогда была молодой и очень элегантной женщиной. Любила одеться, носила модную и труднодоставаемую одежду. Основной моей страстью был парфюм. Я его доставала правдами и неправдами, на каждый случай имела свой вариант и даже для поездки на дачу подбирала определенный аромат. В тот день, я вырядилась в джинсы, невесомый и практически не заметный на теле топик. Длинные волосы заколола ассиметричным хвостом, картину украсила моднючими темными очками. И на мне были Есте Лаудер, Белый лен.
Нам повезло, в набитой битком электричке удалось занять уголочек у окна, мы встали и поставили сумки. Я победно взмахнула ароматным хвостом, сняла очки и украдкой от мужа улыбнулась красивому мужику напротив. Он мне подмигнул. И вдруг повел носом... Потом еще раз и еще, брезгливо сморщившись. «Сволочь - подумала я - не имеешь вкуса, носи на носу прищепку».
И вдруг... Вагон наполнил ужасающий запах! Он клубился почти ощутимыми кожей волнами, парил и пенился, забиваясь во все поры. Омерзительный, плотный, непереносимый. Народ начал оглядываться в поисках источника... Я тоже завертелась... И тут, с ужасом поняла, что наши сумки забродили. Недосушенное дерьмо, настоявшись в тепле на солнечной лоджии и побултыхавшись в автобусе, ожило. При каждом толчке, оно подпрыгивало и издавало с каждою минутою все более и более озверяющую вонь.
Люди стали возмущаться, особо нежные бледнели и заворачивали носы в платки. Нам пришлось выйти. Сменив электричек пять, мы наконец добрались до нашей станции. И оставшиеся три километра перли УДОБРЕНИЕ в полном молчании.

Дерьмо не помогло! Помидоры не стали расти на нашей даче, несмотря на усиленное питание. Зато я запомнила эту историю навсегда!

Хорошие мои бабуськи! Вы были так замечательно молоды душой и радостны. Я помню и люблю вас, ушедших в вечность. Я помню вас....